Представляем вашему вниманию фрагмент научной монографии выдающегося ученого 20-го века Джозефа Бен-Дэвида «Роль ученого в обществе» (1971, 1984 второе издание), которая не только стала основополагающим трудом в области социологии научного знания, но и не потеряла актуальности в наше время.
Джозеф Бен-Дэвид (19 августа 1920 г. - 12 января 1986 г.) — израильский социолог венгерского происхождения, заложивший фундамент исследований в области социологии науки. Д. Бен-Дэвид был профессором социологии в Еврейском университете в Иерусалиме, профессором образования и социологии в Чикагском университете (США), а также руководителем Центра Сиднея М. Эдельштейна.
Также Бен-Дэвид был научным сотрудником Центра перспективных исследований в области поведенческих наук с 1957 по 1958 год. Он был назначен иностранным почетным членом Американской академии искусств и наук в 1971 году и членом Американской ассоциации развития науки в 1980 году. В 1972 году ученый получил премию Бордена от Американского совета по образованию и стал членом Института перспективных исследований при Принстонском университете в 1976 году.
Подходы к изучению социологии науки
Социологи изучают структуры и процессы социального поведения. Но наука — это не поведение, а знание, которое может быть записано, забыто и заново открыто, со своими формой и содержанием, остающимися неизменными. Более того, ученые занимаются открытием «законов природы», которые не могут быть изменены человеческой деятельностью. Таким образом, они не только сталкиваются, как в математике, с имманентной логикой своих собственных систем мысли, но и принимают следующее ограничение: что их системы должны соответствовать структуре естественных событий. В принципе, это верно также для социологов и для ученых, исследующих культуру. Они изучают человеческое поведение и творения человека как объективные вещи, которые обладают раскрываемыми закономерностями.
Поскольку предметом науки является природа, а орудиями науки — системы мысли, ее развитие обычно рассматривается как история идей. Предметом внимания становятся серии попыток объяснить работу природы при помощи логически непротиворечивых моделей. Смена идей объясняется как результат раскрытия логических изъянов в моделях или плохого соответствия между моделями и естественными событиями, которые они должны были объяснить.
С такой чисто концептуальной точки зрения, социальные аспекты научной работы кажутся не слишком интересными. Но имеются важные аспекты развития науки, систематическое объяснение которых возможно только с помощью социальных переменных. Ценность, придаваемая науке обществом, интерес к новым открытиям в противопоставлении сохранению старых традиций, передача и распространение научных знаний, организация исследовательской работы и использование достижений науки или научной деятельности в целом — все это в высшей степени социологические явления.
Эти соображения подводят нас к основному критерию для классификации литературы по социологии науки, а именно — как она отвечает на вопрос о влиянии социальных условий. На что они влияют: только на поведение ученых и проведение научной деятельности или также на фундаментальные понятия и логическую структуру науки? В качестве второго критерия для классификации науки я предлагаю использовать тип переменных, с которыми связывают науку различные авторы, — преимущественно интеракционными или преимущественно институциональными. Авторы, использующие интеракционный подход, рассматривают взаимодействие ученых друг с другом, например разделение и координацию работы в лабораториях, формы научного цитирования и заведенный порядок проведения консультаций. Институциональный подход связывает науку с переменными, которые, с точки зрения отдельных ученых, могут быть строго определены; примерами таких переменных служат определение ролей ученых в различных странах, размер и структура научных организаций и различные аспекты экономики, политической системы, религии и идеологии. Конечно, эти подходы во многом пересекаются. Поскольку вопрос о влиянии социальных условий только на поведение ученых или также на формирование их идей обладает большой теоретической важностью, выбор между интеракционным и институциональным подходом зависит от исследуемой проблемы.
Итак, как нам кажется, существует четыре подхода к социологии науки: интеракционное исследование научной деятельности или концептуальной и логической структуры науки и институциональное исследование тех же двух аспектов.
Интеракционный подход
За исключением недавнего исследования, которое пытается исчерпывающе определить науку как консенсус, возникающий среди групп исследователей, не предпринималось никаких попыток интеракционного исследования концептуального и теоретического содержания научного знания. Из трех остальных подходов наиболее систематичные и согласованные научные исследовательские усилия в социологии науки предпринимаются сегодня в интеракционном изучении научного сообщества или, точнее, сети коммуникаций и социальных отношений между учеными, работающими в отдельных областях или во всех областях. Этот подход сначала во многом произошел под влиянием складывающегося представления о науке как работе сообщества в социологическом смысле.
Эта идея, впервые сформулированная Майклом Поланьи в 1942 году, недавно была доработана Томасом Куном. По мнению Куна, ученые в определенной области образуют закрытое сообщество. Они изучают определенный круг проблем при помощи методов и инструментов, специально предназначенных для этого. Их определение проблем и их методы исследования вытекают из профессиональной традиции теорий, техник и навыков. И они приобретаются путем длительного обучения, которое сопряжено — на деле, если не в принципе — также с некой идеологической индоктринацией. Правила научного метода, установленные логиками науки, согласно Куну, не дают адекватного описания того, чем занимаются ученые. Ученые не занимаются проверкой и опровержением существующих гипотез, чтобы установить новые и более обоснованные. Скорее, подобно людям, занимающимся другими профессиями, они считают самоочевидным, что существующие теории и практики обоснованы, и используют их в своих профессиональных целях, к которым обычно относится не открытие новых теорий, а решение конкретных проблем, вроде измерения констант, анализа и синтеза состава или объяснения функционирования части живого организма. В поисках решения исследователь использует в качестве своей модели или парадигмы существующую традицию исследования в своей области. Он считает самоочевидным, что существует решение его проблемы, и потому видит в проблеме «загадку».
Одно из следствий этого состоит в том, что наука изолирована от внешнего социального влияния, потому что то, что ученые считают проблемами и способами решения этих проблем, определяется их собственной традицией. Она определяет, какие вопросы могут быть заданы, а какие должны быть исключены, и она определяет нормы поведения и критерии оценки. Более молодые ученые воспитываются в ней; зрелые ученые поддерживают ее и передают ее следующему поколению. Посредством ее принятия происходит вступление в сообщество, которое, как и все сообщества, делает его членов более восприимчивыми друг к другу и менее восприимчивыми к чужакам. Современная физика, например, в Советском Союзе ничем не отличается от физики в других местах, несмотря на тотальные интеллектуальные притязания коммунизма. Даже знаменитый конфликт по поводу генетики не привел к реальному вторжению ненаучных критериев в мысль научного сообщества. Скорее этот конфликт представлял собой насильственное подавление научного сообщества деспотическим режимом, инициированное шарлатанами. Таким образом, хотя наука считалась деятельностью группы людей («научного сообщества» или скорее «сообществ», специализированных областей), эта группа была настолько эффективно изолирована от внешнего мира, что черты различных обществ, в которых живут и работают ученые, во многом могут быть оставлены без внимания.
Поскольку нормы и цели научных сообществ определяются состоянием науки, их социология сравнительно проста. Это, конечно, не делает их менее интересными. Эти сообщества могут служить примером крайнего проявления эффективного социального контроля при помощи минимума неформальных санкций. Сюда относится один из интересных случаев, когда группа людей сплачивается общей целью и общими нормами, не нуждаясь в поддержке со стороны семейных, экологических или политических уз. Но эта схема, которую Кун называет «нормальной наукой», с его точки зрения, не объясняет научных изменений, объяснение которых является его основной целью. Кун рассматривает научные изменения как череду «революций». Каждая парадигма рано или поздно доходит до своей точки интеллектуального исчерпания. Некоторые загадки сохраняются и сопротивляются решению, и через какое-то время получает распространение убеждение, что они не могут быть разрешены при помощи существующих моделей теории и процедуры. Затем в научном сообществе, как и в любом другом сообществе, возникает кризис, когда вдохновляющих его целей оказывается невозможно достичь при помощи общепринятых средств. Это состояние, которое социологи называют аномией (отсутствием норм); она широко изучалась как основа социальных девиаций и изменений. Согласно Куну, в такие периоды кризиса барьеры между наукой и широкими интеллектуальными течениями в обществе падают. В своем поиске новой ориентации ученые в переживающей кризис области начинают интересоваться множеством философских идей и теорий, далеких от их собственной специальности. Больше не существует консенсуса относительно верного подхода к проблемам, и невозможно предсказать, какая модель мысли возникнет из того, что послужит отправной точкой для появления новой парадигмы.
Основной посыл понятия научной революции является философским — показать, что развитие науки не является кумулятивным, как принято считать, а состоит из ряда различных и не связанных друг с другом начал, ростов и упадков, наподобие взлетов и падений цивилизаций. Доведенная до крайности, эта идея, например, отрицала бы всякую преемственность между концепциями и стандартами решения, принятыми в классической и современной физике; с этой позицией трудно согласиться.
С социологической точки зрения, утверждения, что революции неизбежно возникают вследствие исчерпания парадигм и происходят не раньше и не позже этого момента и что, более того, революции прерывисты и отличны от других типов изменений, сделали бы научное сообщество социальной аномалией. Это крайнее представление о революции — постулат, неизбежно вытекающий из допущения, что в нормальных условиях ученые работают в рамках существующих парадигм.
Поэтому отказ от существующей парадигмы и создание новой может произойти только там, где парадигма действительно терпит крах. Но эмпирически возможны (а) различия между людьми и группами в их восприятии краха (или исчерпания) парадигмы из-за их различного положения в научном сообществе или различий в их индивидуальной восприимчивости и (б) различий в замкнутости определенных научных сообществ, то есть одни могут не иметь никаких связей с другими научными сообществами, тогда как другие могут иметь частично пересекающиеся интересы и общих членов. Поэтому можно представить нормативное изменение, приводящее к столь же фундаментальным изменениям, что и революция, но вытекающее из чувства разочарования и поиска новизны только у части научного сообщества. Это, конечно, также означает, что парадигматическое поведение — это ограничивающее состояние, к которому научные сообщества приближаются, но которого им никогда не удается достичь.
Но идеально-типическое описание этого ограничивающего состояния тем не менее очень полезно для понимания научного сообщества, которое может быть определено как группа, которая пытается вести себя так, как если бы она следовала общепринятой и устойчивой парадигме. Хотя на самом деле существуют значительные различия и постоянные изменения в содержании науки, предположение о существовании парадигм помогает определить границы сообщества, как и предположение о существовании других видов общих традиций определяет границы национальных, религиозных и прочих пространственно-необособленных групп. Во всяком случае, изучение статики или динамики понятого таким образом научного сообщества является, как было отмечено, строго интеракционным.
Рост научного знания и изменения в научных интересах связаны с действиями сообщества ученых, работающих в определенной области. Согласованное движение вперед единым фронтом предполагает соответствующий обмен информацией и вознаграждениями, выражающимися в незначительном временном разрыве между публикацией и цитированием и в практиках признания и почета, которые тесно связаны с объективными показателями заслуг.
Изменения в интересах и целях всего или — чаще — части научного сообщества связаны с провалами во взаимодействии или коммуникации. Эти провалы обусловлены множеством обстоятельств, простирающихся от простого перенаполнения сообщества, когда оно перерастает определенный размер, до основных нововведений, которые возникают в ответ на неспособность существующей традиции обеспечить достижение целей части или всего сообщества.
Институциональный подход
Если интеракционное исследование науки сосредотачивалось на объяснении поведения и действий ученых, но редко затрагивало содержание научного знания, то институциональная традиция сосредотачивалась в большей степени на последнем. Институциональное объяснение содержания научного знания непосредственно связано с понятием научных революций. В нормальном состоянии содержание науки определяется существующей научной традицией, но, когда происходят более глубокие научные изменения, традиция частично ниспровергается. Замкнутость и своеобразие дисциплин исчезает, и научное сообщество оказывается открытым для внешних влияний. Конечно, они все еще могут исходить из науки. В исследовании определенных явлений существующие традиции одной области могут весьма серьезно модифицироваться другими; например, методы, разработанные в физике, могут применяться к химическому анализу или методы химии — к пониманию физиологических процессов.
Но, как уже говорилось, идеи, ведущие к глубоким научным изменениям, часто возникают из общих, ненаучных метафизических спекуляций. Так, переходы от аристотелевской физики к ньютоновской и от классической ньютоновской к современной невозможно объяснить имманентной логикой научной мысли и эмпирической верификации. Новые теории не предполагались теориями, которые им предшествовали. Скорее предпосылками для развития новой физики в обоих случаях были (а) отказ от существующих представлений о природе в сочетании с ростом интереса к широкому спектру основных философских вопросов и (б) возникновение нового видения науки (или соответствующей части ее), использующей концепции и методы, отличные от концепций и методов старой науки. В таких случаях основные научные изменения связывали науку с более широкими интеллектуальными течениями.
Наиболее влиятельным представителем такой точки зрения был Александр Койре, который исследовал влияние платоновской философии на основание классической (ньютоновской) физики. В его интерпретации возникновение последней было неотъемлемой частью антиаристотелевского движения в философии. Схожие объяснения предлагались для возникновения современной физики, теории электромагнитного поля и термодинамики. Утверждалось, что и Фарадей, и Эрстед пришли к своему пониманию строения электромагнитных полей под влиянием холистических представлений натурфилософии и что гельмгольцевская формулировка понятия энергии испытала влияние Канта. Все это не предполагает внешнего влияния на науку.
С XVII века философия в основном занималась попытками открытия основополагающей логики науки, применения научных принципов к моральным проблемам или отделения областей, к которым применима научная логика, от тех, к которым она неприменима. Поскольку философия постоянно испытывает влияние науки и сталкивается с вызовом с ее стороны, иногда она и сама, в свою очередь, оказывает обратное влияние на науку.
Но в социологии имеется область, именуемая социологией знания, которая утверждает, что между перспективами и мотивами социальных групп, с одной стороны, и философскими, правовыми и религиозными (или идеологическими) системами мысли, с другой, существуют регулярные отношения. Хотя естествознание, которое не интересуется человеческими делами и переживаниями, не считалось прямо детерминированным социальной перспективой и мотивами, оно все же могло косвенно детерминироваться неявными и невысказанными философскими допущениями науки. Согласно этому направлению мысли, социальная детерминация науки зависит от (а) существования систематических отношений между концептуальной структурой философии, преобладающей в данное время, с одной стороны, и переменными социальной ситуации, с другой, и (б) систематических отношений между этой философией и наукой. Следует подчеркнуть, что оба вида отношений должны быть систематическими, то есть регулярными и предсказуемыми.
Случайные влияния могут служить темой для исторических исследований, но не для социологии науки. Но кажется, что ни один из этих видов отношений не является систематическим. Рассмотрим одну из наиболее известных и, по-видимому, самых здравых гипотез касательно отношений между содержанием философии и социальной структурой, то есть отношений между либерализмом как социальной философией и существованием влиятельного торгового класса (буржуазии). Обычно гипотеза выдвигается в таком общем виде, что она теряет всякий смысл. Буржуазия определяется как включающая либерализм (буржуазный либерализм), вследствие чего неизбежным выводом становится существование связи между ними. Но из этого обобщения можно вывести определенные верифицируемые отношения. Так, можно утверждать, что индивидуализм и рационализм либеральной философии вытекают из интереса торговцев к расчетам и к определению отношений между людьми с точки зрения экономического взаимодействия. Поэтому участие в капиталистической экономике создает предрасположенность к рассмотрению общества в атомистическом ключе как совокупности всех индивидов, действующих на основе расчета целей и средств, а не как органического единства, погруженного в традицию и изначальный опыт группы, которая предшествует индивиду и частью которой индивид является.
Если бы эта гипотеза была верна, индивидуалистическая философия поддерживала бы политику, нацеленную на продвижение интересов торговцев (или по крайней мере была бы совместима с ней), а торговцы поддерживали бы такую философию. Но это не так. Один из первых и наиболее крупных индивидуалистических философов Томас Гоббс был защитником абсолютной монархии. С другой стороны, Адам Смит, наиболее важный экономист XVIII века и, конечно, индивидуалистический философ, всегда подозревал торговцев в стремлении получить для себя монополистические привилегии. Этого должно быть достаточно для того, чтобы усомниться в том, что классовые пристрастия в какой-то степени детерминировали взгляды философов. Также нет никаких свидетельств того, что торговцы систематически поддерживали индивидуалистическую (или любую другую) философию. Их интересовала прибыль, и они были готовы отстаивать любую политику, которая, как им казалось, была способна увеличить прибыль. А их поддержка обычно основывалась на очень приземленных соображениях, а никак не на философии.
Точно так же трудно связать современную коллективистскую философию с классовыми интересами или взглядами. Эти философии восходят в основном к Руссо, одному из важнейших авторов, оказавших интеллектуальное влияние на французскую буржуазную революцию. Впоследствии коллективизм появился в консервативной мысли Гегеля в Германии и Бональда и де Местра во Франции и вновь возродился в следующем поколении в «прогрессивной» философии Огюста Конта и Карла Маркса. Поэтому очевидно, что никакой связи между интересами класса, с одной стороны, и понятиями и методами философии, с другой, даже в так называемой идеологической области, где такая связь кажется весьма вероятной, не существует. Вероятно, имеется определенная связь между конкретными социальными или культурными проблемами, которые рассматриваются философами, и окружающей социальной действительностью, но если эта связь и существует, то она тривиальна. За исключением полностью дедуктивной области математики, люди строят теории по поводу того, что они наблюдают. И в социальной мысли наблюдаемым до недавнего времени считалось только непосредственное окружение наблюдателя. Теперь благодаря сложным методам голосования, систематическому сбору статистики и множеству возможностей для наблюдения социальных ситуаций, чуждых наблюдателю, даже это ограничение во многом ослабло.
Это не означает отрицания того, что в некоторых случаях философы находятся под влиянием своих социальных предпочтений. Но, как правило, это простые случаи дурной философии, нередко своеобразные obiter dicta, слабо связанные с теоретической составляющей философии во всех остальных отношениях добротных философов. Это можно показать на некоторых примерах. Атомистическая модель Гоббса была попыткой диагностировать социальный и политический распад при помощи модели, заимствованной из натурфилософии. Его решение, возможно, отражало его личные предпочтения, но человек с совершенно иными предпочтениями, вроде Джона Локка, мог применять ту же по сути философскую модель для осмысления совершенно иного политического общества. Эта идея не нова, и ее систематическое применение, возможно, определялось физическими теориями того времени и ее полезностью в анализе экономических и политических процессов в несемейных и нерелигиозных обществах.
Возьмем другой пример: философию Маркса, возможно, лучше всего понимать как попытку гегельянского философа (неспособного забыть философию, которой его научили в школе) скрестить эту философию с совершенно иной интеллектуальной традицией (английской экономикой). Принимая во внимание интеллектуальный багаж Маркса, это было для него важной и острой проблемой, и в своем поиске решения он использовал любые доступные ему наблюдения. В этих наблюдениях, а также в экономических теориях, с которыми он боролся, проблема труда казалась особенно важной. В конце концов личная карьера Маркса оказалась тесно связанной с социалистическим движением, которое возникло еще до появления его философии. Но представляла ли его философия действительные интересы рабочего класса — вопрос по меньшей мере спорный. И, конечно, у нас нет никаких свидетельств — или даже малейших оснований — для того, чтобы считать, что нечто вроде марксистской философии обязательно возникло бы в Англии или во Франции, которые имели крупный рабочий класс и социалистические движения. Так, можно не сомневаться, что гегельянская философия и английская экономика были необходимыми предпосылками марксистской философии и что экономическое положение промышленных рабочих было одним из наблюдений, с которыми она имела дело. Но невозможно доказать, что какой-либо важный класс или политические интересы имели какое-то отношение к генезису его фундаментальных понятий, методов и теорий.
Если эта идея верна, связь между социальной структурой и философией может оказаться заметно более слабой. Она может состоять в применении существующих теорий к проблемам, которые наиболее остро стоят в данном обществе. Или, принимая во внимание существование соперничающих теорий, связь может заключаться в выборе тех теорий, которые кажутся наиболее подходящими для решения проблем. И наконец связь может заключаться в любых модификациях теорий или теоретических новшествах, которые возникают в результате попытки понять ситуацию, которой не соответствуют имеющиеся понятия. Таким образом, даже если можно доказать, что спекулятивные системы философии систематически влияли на науку, в большинстве случаев это не означало существования сколько-нибудь систематического социального влияния. Социальные условия отражаются в сущностном содержании философских дискуссий, но очень редко — в понятиях и теориях различных философий (и потом отражаться могут условия отдаленного прошлого). А если что и может повлиять на науку, то это концептуальная и теоретическая структура, но никак не содержание.
Кроме того, даже если этот вывод ложен, и философия отражает в себе социальные условия, все же сохраняются серьезные сомнения насчет систематического влияния философии на науку. Это можно показать на примере натурфилософии, о которой говорилось ранее. Возможно, эта философия действительно влияла на определенные научные теории, но ни ее выбор определенными учеными ни ее влияние на их работу нельзя связывать со сколько-нибудь систематическими факторами. Если натурфилософия и принесла свои плоды в физике, то это потому, что внутреннее состояние физики тогда было таким, что определенный холистический подход был полезен для решения определенных проблем. Но это не значит, что натурфилософия предлагала действительные понятия или методы. Фарадей и Эрстед использовали философские идеи лишь постольку, поскольку они помогали устранять препятствия, стоявшие на пути к физической теории, которую они считали почти завершенной и безупречной. Если бы они попытались установить некую систематическую связь между физикой и натурфилософией, они бы неизбежно потерпели провал, как и все, кто пытался сделать это. На самом деле попытка систематического использования этой философии привела к провалу германской биологии (развитие которой серьезно сдерживалось на протяжении примерно двух десятилетий вследствие влияния натурфилософии), а также негативно сказалась на химиках. Развитие обеих этих областей продолжилось только после того, как ученые отказались от натурфилософии.
Эволюционная теория Дарвина, самое главное новшество в биологии середины XIX века, в которой влияние социальной мысли прослеживается наиболее очевидно, использовала идеи конкуренции и отбора, разработанные экономистами, особенно Мальтусом. Эти идеи выводились из индивидуалистической модели общества, связанной с аналитической атомистической философией XVII-XVIII веков. Так, в тот же период, когда холистическая философия, по-видимому, служила источником вдохновения для новых идей в физике, биологии и химии лучше удавалось черпать вдохновение в атомистической философии. Это показывает, что ответ на вопрос о полезности или бесполезности той или иной философии для научного роста зависел от (а) состояния определенной науки, а не от некоего общего основополагающего состояния общества и духовной культуры и (б) способности ученых использовать философские идеи в контекстах, которые задавались проблемами, связанными с их научными специальностями.
Поэтому можно сделать вывод, что, хотя идеологические пристрастия (социально детерминированные или нет), возможно, играли определенную роль в тех тупиках, в которые заходила наука, философские идеи, становившиеся живой традицией науки, отбирались учеными из множества соперничающих философий из-за своей полезности в решении определенных научных проблем, а не вследствие некоего социально детерминированного мировоззрения или мотивации. Ученые заимствовали у философии идеи или догадки для того, чтобы получить возможность взглянуть на проблему под другим углом, но они не принимали самих философских систем.
Наконец, существует возможность того, что социальные обстоятельства влияют на развитие науки (как и социальной мысли), обращая внимание на одни, а не другие темы. Конечно, политические и экономические потребности заставляли ученых обращать внимание на какие-то важные практические проблемы, но последствия этого были куда более ограниченными, чем принято считать. Возможно, лучшей иллюстрацией этого служат грандиозные усилия по руководству наукой, которые предпринимались в СССР на протяжении последних пяти десятилетий. Эти усилия привели к подготовке большого числа ученых, и в результате общий уровень научной деятельности в стране вырос. Но нет никаких свидетельств того, что попытки избирательного развития определенных областей породили науку, которая отличалась от науки, существовавшей в других странах. Блестящие успехи советской физики нередко приводят в качестве свидетельства полезности привлечения внимания к этой важной для военных области. Но советская физика не отличалась от физики в других странах, поэтому все, что сделала возможным поддержка физики со стороны правительства, — это относительно эффективное использование потенциальных возможностей, содержавшихся в самой дисциплине. В таких областях, как генетика растений, где наука не могла предложить желаемых решений, или экономика, где решения не согласовывались с политическими целями, попытки заставить ученых давать результаты вели только к научному застою и упадку.
Таким образом, хотя общества могут ускорять или замедлять научный рост, оказывая поддержку науке или ее определенным областям или отказывая в такой поддержке, они могут сделать не слишком много для направления ее развития. Это развитие детерминировалось концептуальным состоянием науки и индивидуальным творчеством — и они следуют своим собственным законам, не подчиняясь приказам и не продаваясь.
Еще одно направление в социологии знания стремится установить связь между экономикой и наукой путем опосредования определенных технологий. Согласно этой точке зрения, экономика ставит задачи перед технологией, а технология, в свою очередь, ставит задачи или предлагает решения для науки. Например, кажется разумным искать связи между революцией в астрономии XVI-XVII веков и вниманием к проблемам навигации того же времени, точно так же, как существует очевидная связь между «горячими» и «холодными» войнами прошлых десятилетий и развитием ядерной физики и исследований космоса. Но хотя обстоятельства могли увеличить предложение ученых и тем самым ускорить развитие в смежных областях, нет никаких подтверждений того, что эти обстоятельства оказали существенное влияние на содержание научных идей. Также имеются определенные сомнения насчет простой связи между спросом на отдельные виды знания в практических целях и объемом соответствующей научной деятельности во всякой данной стране. Например, испанцы и португальцы, которые были ведущими мореходными народами в период роста новой астрономии, внесли не слишком большой вклад в развитие этой науки, тогда как почти не имевшие выхода к морю поляки и немцы играли здесь центральную роль, так как идеи Коперника и Кеплера заложили основу для научной революции. Точно так же развитие в ядерных исследованиях не было ответом на технологическую потребность. Относительная отсталость ядерных исследований в Германии во время Второй мировой войны частично была вызвана причинами наподобие тех, что объясняли упадок испано-португальской астрономии.
В обоих случаях новые направления науки не смогли развиться из-за того, что страны не создали для ученых условий, необходимых для поддержания их автономии. На самом деле технологический спрос на новые идеи нельзя считать достаточным условием их появления. Во всяком случае, в ядерной физике развитие, необходимое для создания атомной бомбы, было проделано еще до появления замыслов ее действительного создания. В 1930-х годах (Лоренсом в Беркли) была даже создана необходимая для этого исследовательская организация. Действительно, финансирование исследований субатомных частиц после Второй мировой войны существенно выросло, что стало возможным благодаря первому практическому применению атомных исследований. Но результаты этих дорогостоящих исследований не имели никакого практического применения, и это показывает, насколько слаба связь между практической целью и научной теорией.
В отличие от связи между наукой и философией, связь между наукой и технологией взаимна — нельзя сказать, что научная мысль регулярно и предсказуемо испытывает влияние потребностей технологии, а технология регулярно и предсказуемо испытывает влияние науки. Но в этом нет ничего особенно удивительного, потому что, в конце концов, всякое технологическое применение зависит от способности приносить прибыль. Поэтому создание применимого знания не служит достаточным условием для его технологической эксплуатации. Оно только создает возможность такого использования, но не может определить времени (за исключением нижнего предела) и места того, когда это произойдет. Кроме того, в основе многих технологических изобретений лежит не научное знание, а интуиция и практический опыт. Технология открывает возможности для развития науки путем изобретения и производства инструментов. Научные исследования нуждаются в инструментах точно так же, как и промышленное производство. И инструменты, изобретенные для последнего, также могут служить целям первых или наоборот. Кроме того, некоторые инструменты могут быть произведены только развитой промышленностью, а поддержка большой науки требует капиталовложений, которые может обеспечить только большая экономика. Эти связи самоочевидны. Но ни одна из них не означает, что научные идеи детерминируются экономическими интересами напрямую или посредством технологии.
Заключение
Мы видели, что, несмотря на возможность интеракционной социологии научной деятельности, возможности интеракционной или институциональной социологии концептуального и теоретического содержания крайне ограничены. Последний подход, институциональная социология научной деятельности, как раз и будет разрабатываться в настоящей книге («Роль ученого в обществе»). Мы рассмотрим условия, которые определяли степень развития научной деятельности, формировали роли и карьеры ученых и организацию науки в разных странах в разное время.
Профессор Джозеф Бен-Дэвид, 1984 г.
